Конь в пальто - Страница 31

Сократите текст, говорит Толик. В нем триста строчек, это никуда не годится, урежьте до ста пятидесяти. Прямо сейчас? — не верит ушам героиня. Можно завтра? Прямо сейчас, подтверждает он. Припадок четвертый: просто слезы.

Припадок пятый

Половина десятого. Героиня добирается домой. Общественный транспорт не ходит — где-то пробка, авария, не знаю что, она ловит машину. Останавливается по уши грязная «копейка», дверцы лязгают, лобовое стекло в трещинах, за рулем цыганенок лет пятнадцати. Героиня называет в качестве адреса станцию метро, у которой стоит. Водитель заливается смехом и говорит: садись. Куда везти-то?

Врубает оглушительную музыку и рвет с места на красный свет. Героиня прощается с жизнью и думает, что станет без нее с детьми.

Героиня дарит соседке букетик мимоз и вручает сумку еды. Выводит стонущую собаку на улицу, умоляя детей не убивать друг друга до ее возвращения. У сына на лбу царапина, дочь оскорбленно прячется в шкафу. А чо она, спрашивает сын. А чо он, доносится из шкафа.

Героиня находится в состоянии трупного окоченения. Дети, убито шуршит она, пожалуйста, идите спать, пожалуйста, не трогайте меня. Взгляд в зеркало: глаз продолжает дергаться.

Пришел твой конец, ублюдская кегля, вопит дочь, целясь в брата из старого валенка с галошкой. Валенки надо убрать. Зима кончилась.

На кухне плита стоит на своем месте, подключенная к свежевыкрашенной трубе. Героиня уносит на кухню цветы, посуду, зверячьи миски и мечтает о том, чтобы упасть на диван с кошкой на груди, гладить кошку и смотреть по телевизору что-нибудь плавное, вроде прогноза погоды. Дети и собака уходят спать, долго препираясь и огрызаясь на ходу. Пять минут длится блаженная тишина. Вдруг собака вскакивает и, цокая когтями и погавкивая, несется к двери. В двери ворочается ключ. На пороге стоит муж. Пахнет табаком «Амфора», дальними странствиями и водкой. «Не вижу радости», — говорит хмуро говорит он, и привычное ухо героини уже различает в его голосе обертона затяжного скандала.

Припадок пятый: безмолвный стон, неслышный рык. Героиня поднимает глаза и выразительно смотрит.

Ну чо смотришь, говорит муж, чаю давай.

Четыре часа утра: героиня плачет в подушку. Васильковая наволочка от этого линяет, хотя ее уже много раз стирали, слезы оставляют на белом напернике размыто-синие акварельные пятна размером с яйцо. Муж стонет и неразборчиво говорит во сне.

Зюкли

Утром Сашка уходит в школу сам: я не могу даже разлепить глаза. Под одеяло заползает Машка, щекочет мне нос кончиком взлохмаченной косички.

— Зюкли, где вы? — взывает она.

Зюклями, не помню почему, называются зайчики, сложенные из пальцев: указательный и средний — ушки, остальные — мордочка. Мы придумали их однажды в поликлинике, когда сидели полтора часа в очереди к лору.

Зюкли живут под одеялом, ходят друг к другу в гости, катаются с горок (это мои коленки).

Из-под одеяла вылезает серый волк, лязгает челюстью и рычит, угрожая пожрать всех зюклей.

— Мы — зюкли, мы геройские зюкли, мы будем мочить всех волков, — извещает Машка, хватает меня за руку и возит туда-сюда. Я не хочу вставать. Я хочу весь день валяться в кровати, только чтобы меня не пинали ногами. Но надо шевелиться, и я вздымаюсь, и увесистая Машка с гиканьем прыгает на меня и валит с воплем «Не хочу, чтобы ты уходила на работу!» — и я бьюсь головой о стенку.

— Маша, ты дурак, — морщусь я, потирая шишку.

— Это мужчины дураки, — протестует она, не рискуя логически продолжить «а я — дура».

Феминистская фея бьется в счастливой истерике.

Снег

Снег тихий и пушистый, как в иностранном рождественском кино, снег мягко ложится, обнимает, укутывает, уговаривает: спи, спи, усни, не высовывайся. Снег усиливается, валит, пестрит в мертвом фонарном свете, мир становится холодный, мокрый и рябой, и в нем не ходят троллейбусы.

Снег закрывает мои огрехи: лажанулась, лопухнулась, сделала ошибку, жить не хочется, а пройдет снег, все утихнет, и вроде бы ничего.

Собирается горами, падает за ворот, портит дубленку, провоцирует головные боли. Коллеги иронизируют в интернет-новостях: московский снегопад снова стал неожиданным стихийным бедствием! На дорогах стоят пробки, добираться домой два часа, ничего не видно в сплошном Чайковском, сплошном «Щелкунчике», девочки в пачках кружатся на синем фоне, женский хор поет «А, а, а-а-а!», фары светят сквозь снежный туман, пешеходы еле бредут, смахивая с мокрых лиц крупные хлопья. Два часа добираюсь до дома, на макушке сугроб, на воротнике сугроб, московские аэропорты не принимают самолеты, их сажают в Петербурге и Самаре, толстые белые ломти съезжают с крыш, не выдержав собственной тяжести. Давление скачет, вчера 90 на 50, сегодня 150 на 110, дятел барабанит в виске, на работе все злые, взрываются, ругаются, бегают с какими-то правками в полосах.

По небу ползет серый матрас госпожи Метелицы, пусть голова, пусть пробки, пусть правки в полосе, пусть самолеты, да простят меня застрявшие в Самаре пассажиры рейса «Красноярск-Москва», — тряси, госпожа Метелица, тряси, закрывай глаза мигающим рекламам, покрывай лужи, заваливай улицы, прячь мусор, скрывай кусты, запеленывай дачные сотки, утепляй спящие розы, вали горы и горки, давай работу совкам и санкам, снегоуборочным комбайнам и ледянкам, квадратным дворницким лопатам и метлам… Сегодня он лежит, уже совсем смирный, успокоенный, и блестит фиолетовыми искрами под фонарем.

Завтра будет чисто и бело, как новый альбомный лист. Завтра утро начнется методичным шкряб, шкряб, шкряб. Завтра соседи будут разметать машины, а собаки вдавят дымящиеся желтые дыры в белые простыни снегов. Выбегай из дома, завязывай шарфик, вытирай носик, делай ручкой, лови машину, катись до метро, оставляй в белом снегу черные дорожки. На колу мочало, начинай сначала, а если ошибешься, то не плачь. Завтра пойдет снег и все завалит.