Конь в пальто - Страница 47

Когда мы приехали, снега еще не было. За окном второго этажа росла яблоня, и в раму тыкались ее голые ветки с редкими, подмороженными, прозрачно-желтыми яблоками. В сумерках они светились грязновато-желтым светом. Во всех садах частного сектора за заборами висели редкие неубранные яблоки, а сверху сыпала белая крупа.

Когда свекра хоронили, уже была метель. Дети сидели в Москве с моей мамой, оба простуженные, и Сашка объяснял Машке, как он понимает вечную жизнь.

К самым похоронам примчался Серега. Коллеги передали ему, что его искали. Он позвонил мне, наткнулся на маму, узнал, позвонил в Калугу, ломанулся, успел, и теперь, поздно вечером, когда гости разошлись, вся посуда была помыта, складной стол убран, а сон невозможен, он сидел напротив меня на отцовском любимом диване, и мы оба глупо молчали, а ветер колотил и расквашивал об окно гнилое яблоко.

Нет ничего хуже, чем сидеть с мужем после похорон его отца и не иметь что сказать. Сдерживать каждое слово, потому что оно будет сочтено фальшивым, ничего не говорить, потому что все покажется неискренним. Не сметь хлюпнуть носом, потому что считается, что это не мое горе. Не жалеть, потому что жалость унижает. Не помогать на кухне, потому что все уже сделано. Ничего не делать. Молчать. Смотреть. Сидеть. Час. Два. Слушать стук яблока о стекло. Метаться мыслью — что сказать? Что сделать? Как сделать правильно? Подойти и обнять — дернется и отведет руку. Сказать — оборвет. Нет интуитивно правильного решения, не знаю, как надо, так плохо, и так плохо, и так тоже плохо, оскорбительно и обидно. Остается сидеть и молчать, но это никому не надо.

Когда я уезжала, свекровь вручила мне целую сумку яблок. Они потом лежали у меня на кухне и пахли нежной бунинской осенью. Они были вкусные, но я их есть не могла. Часть дети съели сырьем, часть я запекла в шарлотку с корицей, часть сгнила.

Серега в Москву не поехал: остался пока у матери. «Спасибо, что приехала», сказал напоследок. Я решила не удивляться.

Типа скоро грянет буря

Как будто не было года.

Зима была плотная, осязаемая, толстозадая, бесконечная. Весну и лето пронесло на ускоренной перемотке, с белыми полосами, цветными пятнами, дымкой помех. Осень пришла безрадостная, какой давно не бывало. Сентябрь — слезы, октябрь — рыдания, ноябрь — апатия. Потом снова навалилась зима — с гриппом, с сопливым январем, с холодным февралем, с сибирски зимним мартом, с двойками по химии, с вызовами в школу, с четвертной двойкой по геометрии.

И все это время тянулась нескончаемая пахота, в которой торчат три-четыре ярких пятнышка: вот съездили с детьми посмотреть в «Имаксе» объемное кино про космическую станцию, вот смотались в «Оранжевую корову», где Машке расписали морду цветочками, а Сашка от скуки возвел бегающей вокруг малышне роскошный дворец из «Лего». Вот с Тамаркой съездили в дальний гипермаркет. Вот сходили гулять в лесопарк: рыли пещеры в снегу, ползали в сугробах по-пластунски. Были в театре на «Щелкунчике», Машке не понравилось.

Муж ездил на Шри-Ланку писать о цунами, потом поехал обобщать революционный опыт в Киргизию и вернулся собирать книгу статей о событиях в Грузии, Киргизии и на Украине.

Всю эту зиму при редких встречах мы с ним обсуждали революцию.

— Нужна революция, — говорил он. — Терпеть это невозможно.

— Не нужна революция, — говорила я. — Нас же первых и снесет.

— Ты разве власть? — удивлялся он. — Власть снесет.

— Снесет меня, а власти ничего не сделается, — упорствовала я.

— У тебя и так ничего нет, что тебе терять? — убеждал он.

— Мне и ничего терять не хочется, — говорила я, воображая нечто в духе «уж вспухнувшие пальцы треснули и развалились башмаки».

После победы Ющенко муж долго меня революционно агитировал. Я бубнила, что как мать и как женщина хочу мирного созидания. Из Киргизии он явился в полном убеждении, что революция не нужна. Ага! — закричала я.

В ноябре в «Деле», разумеется, началась сезонная лихорадка, главный ушел на какой-то новый проект издательского дома, и к власти безраздельно пришел Толик. Редакцию начало штормить, оптимизация надвигалась, как цунами. Сперва велась пристрелка, громыхали отдаленные залпы, выскакивали пружинными чертиками девочки из отдела рекламы с требованиями немедленно написать большой обзор о рынке тренингов по телефонным переговорам, о хед-хантинге, сделать рейтинг кадровых агентств… обзор офисной бытовой техники, топ-сто моделей автомобилей для среднего класса…

— Слушайте, — воззвала я наконец, — я даже критерии для рейтинга не могу разработать — откуда я знаю, по каким параметрам ваш средний класс машину выбирает? Я среднего класса в глаза не видала, машину не вожу, отдел вообще не мой отдел, я отвечаю за образование и науку!

— Вы профессионал или кто? Реклама собрана, Боря в отпуске, в этом издании всегда подменяют коллег. Опросите экспертов. Не умеете работать — идите в журнал «Веселые картинки», — поджал губы Толик.

Это мысль. Я действительно хочу работать в журнале «Веселые картинки». Беда в том, что за все, что я люблю и умею делать, мне никто не платит. Мне платят за то, чтобы я всегда была занята нелюбимым и неприятным.

Коллега Лариса сделала бы топ-сто с удовольствием. Она наслаждается процессом, она носится на волнах этих консалтингов, рейтингов, тренингов, рейдеров и трейдеров, как веселый серфер. А я три раза крещусь перед звонком директору тренинговой компании, и с вопящей тоской переписываю корявые периоды вип-комментариев, и печально опрашиваю экспертов, и злобно отшиваю настырных пиар-менеджеров, с апломбом уверяющих меня, что я им должна поставить какую-то новость в ближайший номер. И, наконец, с грозным отчаянием, за которым прячутся близкие слезы, заявляю на редколлегии, что не буду делать топ-лист автомобилей. Профессионалы так себя не ведут.