Конь в пальто - Страница 28

Над головой ее завертелась фея с плакатиком «Все мужики — козлы!»

К концу февраля я уже совсем пришла в норму, но по-прежнему боялась Толика.

Умные тоже боятся

Вчера в метро на эскалаторе вдруг поднялся крик. Толпа, запруда, ругань. Женский голос кричит: помогите, помогите! Я уже еду вниз, но на это отчаянное «помогите» скачу вверх по уезжающим ступенькам, навстречу потоку и ругательствам. Толпу держат пожилая женщина и большой мальчик -вроде моего Сашки. Мальчик не хочет ступать на эскалатор, в глазах у него паника. Помогите, кричит женщина, он боится. Хватаю мальчика под руку, приговариваю, что это не страшно, надо только под ноги смотреть, и тащу его вперед. Он, запинаясь, ступает на лестницу.

— Он не трусливый, он у нас хороший мальчик, — торопливо оправдывается женщина, — он просто боится.

— Ничего страшного, — утешаю я. — Для этого просто нужна привычка.

— Вы поможете нам спуститься? — умоляюще смотрит женщина.

— Я не дурак, — вдруг говорит мальчик и смотрит ясными глазами безумца. — Я умный, но умный человек тоже может бояться. Это не стыдно.

— Алеша у нас умный, — говорит женщина.

Мы сходим с эскалатора: сейчас большой шаг вперед — рраз! Молодец!

— Спасибо, тетя, — говорит Алеша.

— Девушка, как вас зовут? — спрашивает женщина.

Я быстро убегаю и, завернув за колонну, торопливо вытираю слезы пальцами. Опять не купила бумажных платочков. Хватит. Я не буду больше расклеиваться. Закидываю в рот таблетку.

Если книжка забыта дома и нельзя запереться в ней, я начинаю смотреть по сторонам и думать. Две недели я пересчитывала людей и сиденья в вагоне в час пик, чтобы понять, могло быть больше пятидесяти жертв при теракте или не могло. Могло, если бы людей туда набилось как селедок; но столько набивается редко.

Я заранее знаю, где зажать нос: на Савеловской сразу на выходе в подземный переход, на Киевской в верхней части первого эскалатора на выходе к пригородным поездам. Там всегда пахнет мочой. На Марксистской у выхода лежат рыжие бродячие собаки, грызут мослы. На Беговой в переходе всегда торчит неприятный молодняк с пивом. На платформе Автозаводской все еще стоят цветы в ведрах в память о погибших.

От дома до работы — полтора часа. Моя новая игра — «мое и не мое».

Не мое:

Вот распухшие, дремлют на сиденьях, половина вагона вокруг них пустует: воняет;

вот группа товарищей, по виду бывшие партработники;

вот обложка с Дарьей Донцовой и мопсами;

вот эти профессионально целуются, работая губами, как осьминоги щупальцами;

вот зеленое пальто в ошметках кошачьей шерсти;

вот пухлые губы в перламутровом блеске, сложенные в брезгливую гримасу;

вот этот развалился на двух сиденьях, колени в разные стороны, на пальце татуированный перстень;

вот конспект: виды пиара;

вот мать с выщипанными в ниточку бровями кричит визжащему ребенку: отлуплю;

вот старшеклассница подружке: бабушка опять пришла, говорит, можно я новости посмотрю, я говорю, ну, блин, ты опять, я же занимаюсь!

Сто человек подряд: остроносые сапоги на шпильке, бурая дубленка с отворотами, шарф до пола, ресницы до бровей, волосы до плеч, одинаково кричат в одинаковые мобильники: ну Леша, ну ты, блин, чо такой?

Мое:

вот мать с беременной дочерью, нет ничего грустнее зрелища матери, оберегающей бледно-зеленую беременную дочь, вот они вошли, огромные, как медведицы, в лохматых искусственных шубах, одинаковые, с глупыми толстыми лицами, с одинаковыми носами картошкой, нет, нет, не мое;

вот парень читает — смотрю что — Пер Гюнта из БВЛ;

вот старик с мохнатыми бровями, бывший инженер или научный сотрудник, трудолюбец, владелец участка и домика, строитель парников, безропотно таскавший в своем институте тяжелые ящики, — от пальто с истрепанной цигейкой пахнет зимой, нафталином, корицей, советским одеколоном, домашней пылью, домом, детством, дедом;

у этой в сумке альбом Джотто, в волосах вместо шпильки колонковая кисточка;

эта, глазастая, вертится, всем улыбается, в руке воздушный шар;

вот девчонки лет шестнадцати врываются с морозной уличной платформы, обсуждая контрольную по химии, изо ртов валится пар вперемежку с трихлоргидратами;

вот вошла грустная, строгая, идет прямо, вдруг качается вправо и падает на меня: ой, извините, меня занесло;

вот классическая бабушка с аккуратной сединой и глазами плюшевого медведя под толстыми очками;

вот одетая с иголочки, красивая, испуганно вопит в телефон, быстро шагая по пустому вагону от двери к двери: Мишенька, ну ты подожди, я уже еду, ты ляг, пожалуйста, температуру мерил? — пока в тоннеле связь не обрывается.

Через неделю упражнений я понимаю, что в «мое» попадают детные, семейные, занятые делом, обремененные заботами и поклажей, несчастные, смешные, заплаканные, непохожие на журнальные фотографии, эквусы вульгарисы и гомо советикусы. «Типичные лузеры», как выразилась бы Лариса. Целый день я грузилась, не значит ли это, что я идентифицирую себя только с лузерами. Нет, девочки с контрольной по химии не лузеры. И парень с серьгой, с виолончелью в футляре, который стоял на платформе, распираемый счастьем, и лучился во все стороны, как лампа на двести ватт, — тоже.

В «не-моих» — сплошь какие-то гоблины в черной коже, бомжи и постсоветикусы. Что роднит гоблина с богатой дамой и группой девок в помаде? Непроницаемость лица. «Мои» люди смотрят на мир с разными выражениями (следуют двадцать строк перечисления выражений). «Не-мои» — с презрительной скукой или непроницаемо; разница в том, что одни истребляют в себе человеческое усилием воли, другие безволием. «Мои» — люди. «Не-мои» — гуманоиды, андроиды, биороботы. Как только гуманоид выразит лицом что-то человеческое, заплачет, испугается, улыбнется — он мой.